...
Человеку более всего на свете интересен другой человек. И каждая эпоха в истории человечества есть лишь преодоление очередной, ставшей уже ненужной и бесполезной преграды, стены между мною и другим. Смысл истории можно представить как творчество этого межличностного пространства. Наши жизни тоже создают эпоху очередного такого высвобождения: человеку становятся не интересны отношения, основанные на подавлении, подчинении себе другого человека — отношения пирамидальные, где я — вершина пирамиды, а все остальное и все остальные лишь строительный материал для нее, по сути дела, материал для осуществления моей картинки мира. Если есть хотя бы двое, которым тесно в рамках этих взаимоотношений и чья жизнь основана на отношениях сотрудничества и сотворчества, то можно считать, что новая, другая жизнь уже создана.
...
Можно написать еще несколько миллионов романов и поэм о том, как счастье было так возможно, как близко, но правда, как всегда, оказалась за тем, что оно в принципе в этом мире доступно только идиоту, и то не каждому. Сотни и сотни лет человечество с разных позиций иллюстрирует эту престарую, кем-то когда-то созданную истину. Корни ее в том, что любовь, любящие, жизнь не связаны между собой мостом смысла: когда автор не знает смысла за той реальностью, которую творит, любовь фатально преодолевается болезнью, насилием, смертью или несчастным случаем.
...
Если средневековый автор, величайший мэтр в вопросах любви для того времени, не дает Тристану и Изольде прожить и месяца с тех пор, как они обрели друг друга, так ведь это было правдой для века десятого, а с тех пор прошли сотни и сотни лет! Сегодня человека уже не устраивает то, что, если он любит и не умирает, и никто не приходит и не косит его под корень, значит любовь его ненастоящая, т. к. настоящая любовь требует смерти. Повторяю, можно еще тысячи и тысячи раз, обратясь к векам первым или новым, прийти к торжеству земли опустошенной, но даже если из обещающего полноту и радость жизни останется на земле одно-един-ственное полотно эпохи Возрождения, человек, эта бестия, отыщет его и к жизни возродится.
Философы предпочитают вообще не говорить о силе двоих, потому что по традиции, идущей не иначе как из века каменного, соединение мужчины и женщины, называемое браком, считается неволей. Если кто-то все-таки осмеливается и отваживается, то начиная с каких-то расшаркиваний и обходов за три версты от темы, исторгает в итоге нечто такое старое, ходульное и ханжеское, все проникнутое долгом, обязанностями, ответственностями, какой-то заранее данной ролью мужчины и женщины, какой-то половинчатостью во всем, что не возникает сомнений в том, что у самого автора по большому счету никогда и не возникало желание личностного сотворчества и соединения с женщиной. Философия, изобилующая объективациями по любому поводу, не может обнаружить взгляда изнутри и в этом супержизненном вопросе: женщина не может... единственное, чего хочет женщина... женщине подвластна... мужчина по отношению к женщине должен... Как и любой взгляд из объекта, эти рассуждения не имеют ровным счетом никакого отношения к жизни конкретного мужчины и конкретной женщины. Примечательно то, что философия никогда не говорит о личностном соединении мужчины и женщины, о силе двоих, о возможностях пары, но почти всегда тему мужчины и женщины философ называет половым вопросом. То есть изначально человек предстает расчлененным, и страницы и главы, посвященные этой проблеме, отдают дань потребности одной из его частей — потребности пола.
...
В творчестве, которое реализуется сейчас, человек обладает энергией, через которую выходит из времени. Ему открывается время, в котором нет разрыва между прошлым и будущим — некое вечное настоящее, в котором прошлое, будущее и настоящее едины. Эта жизнь в глубине мгновения, прорыв сквозь время, утверждение вечности в жизни и есть преодоление смерти. И наоборот, если жизнь моя есть подготовка к смерти или посмертию, стало быть, нечего и сомневаться — я умру. Моей жизни просто необходима смерть — невозможно же бесконечно к ней готовиться. Но осуществляющий жизнь в каждое ее мгновение зовет ли тем самым смерть? Да, я знаю, что все жившие когда-то умерли. Но их смерти не вытекали ли логически из вольных или невольных обстоятельств, целей и ценностей их жизней? Откуда же тебе, каждый день создающему жизнь, известно о собственной смерти? Явись еще хоть тысяча Иисусов и появись в результате их жизней еще хоть тысяча новых Евангелий, явись еще хоть тысяча Гомеров, Данте, Мильтонов со своими концепциями Аида, Чистилища, Рая, Ада и всего того, что у них есть еще там, — их знания и их воображение способны будут лишь пробудить мое воображение: сочувствие, сострадание, радость по отношению к героям их произведений, не более. Кто-то пошил для себя сюртук из опыта собственной жизни: ее волнений, ожиданий, чаяний, предчувствий. Что ж, в добрый путь, — носите на здоровье! Можно заинтересоваться вами, проникнуться к вам вниманием, сочувствием, состраданием, окунуться вместе с вами в холодные воды Петы, но надевать ваш сюртук... "или просто деревянные костюмы" из-за одной только преглупой скороговорки все-надевали-и-ты-на-денешь? Пусть так было тысячи и тысячи лет. Но для нас эти времена кончились, вообще всякие времена кончились. Memento mori, времена! Memento mori, все, кто почил. Мы действительно помним о смерти, о вашей, разумеется, и всегда будем о ней помнить. Memento mori — помни о том, отчего приходит смерть, помни о том, что можно помертветь еще при жизни, и тогда смерть станет единственным спасением и пристанищем для тебя. Она всегда была и навсегда останется... даже в вечности — человек свободен умереть, когда захочет, или когда не сможет более жить. Но! Человек свободен и быть живым — жить столько, сколько ему хочется, сколько станет у него сил. Это его личный неопределяемый ничем и никем извне выбор, так же как и все остальное в нашей жизни, — это определяется нашим желанием или нежеланием.